На небольшой площадке, как раз между деревянными избами и чумами, сидели прямо на снегу, только подложив что-то под себя, местные жители — человек десять. Перед ними лежали товары, но пока Добрынин с Цыбульником не приблизились вплотную, понять, чем на этом базаре торгуют, было нельзя.

Народный контролер, затаив дыхание, с любопытством остановился в нескольких метрах от «торговых рядов» и стал рассматривать товары. У одной бабки с удивительно плоским лицом, загорелым до коричневости, на котором видны были только две узенькие щелочки глаз, товар был в основном мясной: строганина, которую Добрынин еще никогда не видел, засоленное мясо неизвестных зверей и какие-то мясные палочки длиною в человеческую руку. Добрынину захотелось попробовать эти невиданные продукты Севера, и, видно, Цыбульник заметил это желание во взгляде народного контролера, а может быть, Добрынин просто облизнулся, сам этого не заметив. Комсомолец сразу же подошел к нему и, наклонившись к уху, прошептал:

«Можете брать все, что нравится!» — Да как-то нехорошо… — прошептал в ответ Добрынин и тут же задумался — а почему это они шепотом разговаривают, если здесь никто по-русски не понимает.

Но тут Цыбульник снова зашептал, но уже громче:

— Берите, не бойтесь. Во-первых, видно же, что вы — русский. Ну а если так брать вам не нравится, то я вам служебный пароль скажу, а вы, когда что-нибудь нравится, будете говорить пароль и пальцем показывать на ту вещь, которую купить хотите…

Эта идея понравилась Добрынину. Просто так брать только потому, что он — русский, — было в этом что-то нескромное, неприятное. Ну а если есть специальный пароль, значит, заведен такой порядок, а следовательно, это свыше организовано.

— А какой пароль? — спросил народный контролер.

— «Бурайсы».

— Странный пароль, — негромко проговорил Добрынин.

— Это на местном языке, — объяснил комсомолец. Народный контролер подошел к загорелой бабке, ткнул рукою в самую длинную мясную палочку и сказал: «Бурайсы!» Бабка проворно взяла мясную палочку и протянула народному контролеру.

— Спасибо, — сказал Добрынин бабке.

— Не надо! — Цыбульник посмотрел на контролера, чуть скривив губы. — Они же все равно этого не понимают.

Прошлись вдоль разложенных на снегу товаров. Добрынин за пароль «купил» еще несколько кусков странного мяса. Попробовал откусить кусочек от мясной палочки, но она, оказалась такой соленой, что сразу на морозе у Добрынина защемили губы.

Цыбульник «купил» за пароль несколько штук какого-то мехового зверя, незнакомого Добрынину.

— Штаны чинить надо будет, протерлись уже, — пояснил он Добрынину.

В общем базар был бедненький и непонятный. Продавцы сидели, а покупателей, кроме контролера и Цыбульника, не было. Правда, заметил Добрынин, что сами продавцы между собой что-то обменивали, но старались это делать незаметно и за спиной представителей русского народа.

Перед тем, как покинуть базар, Добрынин уложил все покупки в котомку, затянул веревку и забросил котомку на плечо. И тут кто-то прикоснулся к нему. От неожиданности Добрынин вздрогнул, обернулся. Перед ним стоял невысокий, ему по плечо, местный житель, который, правда, отличался от остальных присутствовавших. Лицо у него было не такое широкое, как у той бабки и других продавцов, а кроме прочего были у него настоящие усы, закрученные кверху.

— Русский! — сказал он мягким, чуть шипящим голосом. — Давай менять соболь на штуку! — и он дотронулся до котомки, висевшей на плече.

— Нет, товарищ, — уважительно ответил контролер. — Не могу — жена подарила…

— А-а, — кивнул местный житель. — А хорошая штука! Добрынин на всякий случай развел руками, показывая, что он действительно не может это поменять, и поспешил к ожидавшему его чуть поодаль комсомольцу.

— Чего он от тебя хотел? — спросил Цыбульник.

— Соболь на котомку поменять…

— А сколько он соболей давал? — поинтересовался комсомолец.

— Не знаю, — признался Добрынин. — Я отказался. Все-таки жена подарила.

— Ну правильно! — кивнул Цыбульник, но на лице его на мгновение появилась, а потом исчезла ехидная улыбочка. — Пойдем счас к Абунайке, отдохнем у него, только не говори, что у меня сахар есть!

— Да нет, помню! — сказал Добрынин.

— А этот, что тебе соболя предлагал, это тот второй, что по-русски умеет. Его Ваплахером зовут. Надо же, чтобы мама такое имечко дала!

— Наверно, нерусская была, — произнес Павел. — Русская бы так свое дитя не назвала.

— Это точно! — подтвердил Цыбульник. Абунайка жил в стороне от городка. Жилище его не было ни избой, ни чумом.

— Это на их языке балаганом называется, — объяснил Цыбульник. — В таких балаганах самые уважаемые люди на Севере живут, из местных народностей, конечно.

У входа в балаган на снегу лежали несколько пушистых собак, а рядом с ними — сани со сваленной на них собачьей упряжью.

У Добрынина сразу потеплело на сердце. Как увидел он собак, так сразу и село свое вспомнил, и жену, и пса Митьку, глупого и шумливого.

— Дома сидит Абунайка! — тоже глядя на собачек, сказал комсомолец. — Счас мы его покормить нас попросим. А позже, может, и товарищ Кривицкий придет.

Если на улице, несмотря на ночь, было все видно, то в балагане, когда они зашли, царила настоящая темнота и кто-то храпел.

— Эй, Абунайка! Бурайсы! — крикнул в темноту комсомолец, и сразу же кто-то в этой темноте вскочил, забормотал что-то на непонятном языке, а потом прозвучало по-русски: «Уже-уже!» Вспыхнула спичка, сделала дугу в темноте, и, видимо, соединившись с фитилем керосиновой лампы, родила свет. В этом свете, немного разгоревшемся и осветившем весь балаган, появилось и лицо старика, усеянное морщинами. Длинные черные с проседью волосы опускались на плечи, ложились на грязно-белый воротник оленьей шубейки, коротковатой и украшенной внизу узкой полоской темного меха.

— Эй, кто, Цыбульник? — спросил старик, вглядываясь в пришедших. — Совсем плохо глаза видят.

— Да, Абунайка, это я с гостем.

— А гость откуда? — спросил старик.

— Издалека, почти из Москвы, — ответил комсомолец.

— А-а-а, — промычал Абунайка. — Какой далекий гость! Для далекого гостя надо что-то сделать…

— Слушай, старик, — Цыбульник подошел прямо к Абунайке и, вытащив из кармана замороженный конский орган, протянул его хозяину балагана. — Сделай холодец, может, Кривицкий приедет. Посидим…

— Ай-яй-яй… — замотал головой старик. — Это ж надо еще три оленьих… ай-яй-яй… бедные олешки… ну хорошо, Абунайка скоро придет!

И, подняв с пола большой нож, очень похожий на серп, старик вышел из балагана, оставив Добрынина и комсомольца одних.

— Тут холодно, как на улице… — проговорил народный контролер. — Он что, печку не топит?

— А зачем ему? Он так живет.

— И не замерзает? — удивился Добрынин.

— Нет. Он вместо печки молочную водку пьет перед сном. Тарасун называется. Крепкая гадость, из оленьего молока и еще чего-то делается.

Немного привыкнув к освещению, Павел осмотрел жилище, но ничего интересного или особенного не увидел. Все стены изнутри были покрыты оленьими шкурами мехом внутрь, пол тоже был устлан чем-то таким, но бурого цвета, в одном углу лежала целая гора каких-то тряпок или шкур, и Добрынин подумал, что это, должно быть, кровать. И все было бы ничего, если бы не едкий неприятный запах, который с каждой секундой становился все сильнее и резче. Не выдержав, Добрынин закашлялся.

— Пройдет! — успокоил его Цыбульник. — Это он здесь лекарство из оленьей мочи готовит. От всех болезней помогает, но только своим. Русским это лекарство пользы не приносит. Наверно, организм другой. Но зато вонь? Ну ладно, садись!

— Куда? — спросил, снова осматривая бурый пол, Добрынин.

— Давай на кровать его сядем!

Они прошли в тот угол, где лежала куча тряпок и шкур, и уселись на нее.

— Он сейчас придет, его стадо тут рядом, за холмом, — говорил Цыбульник. — Придет, выпьем. Согреемся.